Дурные манеры, хороший вкус.
Изображаем бурную деятельность, и пофигу, что эту главу я не сегодня написала.
читать дальше
Лаборатория Кельвина Ленца находилась в той же башне, что и кабинет самого императора, потому что великий диктатор не хотел держать далеко от себя второго в империи человека.
Это было просторное помещение всего тремя этажами ниже, почти без окон, но с множеством столов, на которых были навалены горы всевозможного оборудования, о предназначении которого не догадывался никто кроме Кельвина Ленца.
Этот маленький худощавый человек казался совсем лилипутом в этом огромном помещении с четырехметровыми потолками, рядом с огромными стальными чудовищами, которых он собирал своими руками.
Сейчас он, счастливо улыбаясь, стоял рядом с последним своим детищем – высоким роботом-охранником. Он был новой моделью, которая скоро должна будет заменить склонную к изменам и сговорам стражу императора. Великий диктатор был страшным параноиком и устал подозревать людей, предпочитая заменить их машинами. Он довольно осматривал новое творение своего дворцового гения, обходя его со всех сторон.
Тяжелые подошвы его высоких сапогов отстукивали по полу, и Кельвину уже начал слышаться определенный ритм в этом звуке, прежде чем император соизволил остановиться. Он снял фуражку, которую носил всегда без исключений и отсалютовал ею, улыбнувшись Кельвину. Ученый был единственным человеком, с которым диктатор позволял себе такие вольности, и вообще разные другие вольности.
- Отличная машина, - похвалил он, - жаль, что сейчас в Империи мирное время, хотелось бы посмотреть эту игрушку в действии...
- Может быть, организовать демонстрацию на полигоне? – осторожно предложил Кельвин и смахнул со стального бедра своего детища невидимую пылинку. Металл блестел как зеркало, и ученый видел в нем свое отражение – все такого же маленького хрупкого человека, в котором не было и части той силы, которой он награждал созданные им машины.
- Нет, в этом нет необходимости, - отмахнулся император, и водрузил фуражку на место, глядясь на свое отражение в роботе и поправляя ее так, чтобы она хорошо сидела. Великий диктатор Джулиус вовсе не страдал нарциссизмом, просто с детства был воспитан, что должен будет стать первым человеком в империи, идолом, объектом для поклонения и примером для подражания. А первый человек империи не может позволить себе не застегнуть пиджак на пару пуговиц или не уложить торчащие во все стороны от природы волосы. Он должен быть безупречен. Как и империя. Как и система.
К Кельвину это совсем не относилось – он, как и все увлеченные люди был неопрятным и растрепанным, как воробей после драки. Но император не стремился его изменить, его забавляли эти черты. Как и этот человек.
- Мы можем направить его в трущобные районы, - заявил после некоторой паузы Джулиус, отметив, как помрачнел ученый – он не отличался природной жестокостью, присущей императору, и понимал, что отправить эту машину туда, означало устроить там зачистку и самую настоящую кровавую бойню. – А ты продемонстрируешь мне кое-что другое, - сейчас улыбка императора была куда хуже любой кровавой бойни. Он стянул с руки черную латексную перчатку и взял Кельвина за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза.
- Жалеешь, что создал его? – напрямую спросил он, прочитав это во взгляде Кельвина. Отворачиваться было глупо и к тому же рисково, ведь сердить диктатора опасно для жизни.
- Нет, Джулиус, - Кельвин был единственным человеком, которому позволялось называть императора по имени. И никто не давал ему такого права, просто не запрещал, - мне стоило бы пожалеть о более смертоносном оружии, созданном мной. Это всего лишь игрушка...
- Ты прав, мой мальчик, - усмехнулся император, словно совсем не рассерженный этими словами и отпустил его лицо, водружая перчатку на место. Паранойя довела его до того, что он почти никогда не снимал эти перчатки, опасаясь ядов и инфекций, передающихся через поры кожи. – Ты чертовски прав, - Джулиус хрустнул пальцами и медленно пошел между столами с оборудованием. Его статная походка внушала уважение, хотя он тоже был достаточно маленького роста и не производил впечатления физически сильного человека.
Кельвин напряженно следил за ним, боясь получить наказание за свой острый язык. Но императору нравилось играть с его страхами, и он молчал, растягивая это пугающее ожидание приговора.
- Люблю твою дерзость, - в конце-концов сказал Джулиус, и остановился, обернувшись к Кельвину лицом, так, что тот мог видеть его смеющиеся бархатно-черные глаза.
Их цвет напоминал летнее ночное небо.
В двадцать четыре года держать в кулаке всю империю, и в страхе все еще сопротивляющиеся ей государства? Отказавшись от простых человеческих чувств, эмоций и переживаний. Еще бы он внушал уважение.
- Прости меня, господин, - уподобляясь всем остальным смиренным рабам, пробормотал Кельвин, повинуясь минутному порыву, и неловко плюхнулся на колени. Он разглядывал пол перед собой, не решаясь поднять взгляда, слыша только как, приближаясь, стучат тяжелые подошвы сапогов императора.
- Встань с колен, Кельвин, - потребовал он, и ученому стало не по себе. Если до этого он все время боялся разозлить диктатора, то сейчас он был уверен в том, что сделал именно это.
Ему оставалось только повиноваться. Он медленно поднялся, торопливо поправил очки и опустил голову.
- Ты не раб, - совсем тихо проговорил Джулиус, стоявший теперь непростительно близко. Кельвин чувствовал на себе его внимательный и обжигающий взгляд. – И никогда не будешь им, - закончил диктатор, снова взял его за подбородок, но, не снимая перчатки, посмотрел в глаза. Прикосновение латекса к коже было приятным и каким-то противоестественным.
- Я твой раб, мой мальчик, - одними губами прошептал первый человек империи.
Любой другой счел бы это обращение фривольным и унизительным, особенно при том, что Кельвин был намного старше императора, но для его слуха оно было самой сладкой музыкой. В нем таилось какое-то особенное волшебство, и ученый каждый раз попадал в его плен.
Джулиус освободил его и медленно опустился перед ним на колени, впрочем, даже это он сделал с особенной грацией и самодостаточностью. Его взгляд светился насмешливостью и лукавством, словно искушая на очередное безрассудство.
Кельвин тоже плюхнулся на колени рядом, обвил руками гибкий торс диктатора и уткнулся лицом ему в плечо, вдыхая запах сигаретного дыма, которым пропитался его пиджак.
- Ты ошибаешься, - тихо сказал Кельвин, трепеща от страха и какого-то совсем иного чувства, - мы оба рабы... рабы своей слепой любви! – и, прежде чем Джулиус успел что-то ответить или возразить ученый страстно и самоотверженно впился ему в губы долгим сводящим с ума поцелуем.
... Кельвин постарался на славу, уничтожая все то, что возводил здесь годами. Здесь бушевало такое пламя, что черные следы остались даже на потолке, напоминая чьи-то неумелые граффити.
Император неторопливо и осторожно ступал по горам бесполезного хлама, когда-то бывшего оборудованием, разработками и высокими стопками бумаг. Сейчас в грязно-серой, местами черной от гари гуще невозможно было узнать все эти некогда такие важные предметы.
Джулиус Вольцоген поправил, сползшую на глаза фуражку, и заостренным прицелом винтовки отодвинул в сторону лист металла, под которым сохранились пожелтевшие и обгоревшие страницы какой-то рукописи. Он брезгливо взял страницы за почерневший и сморщенный край, и хотел, было, поднять с пола, но они рассыпались прахом.
Ученый сделал все, что было в его силах, чтобы уничтожить все до единой тетради с формулами. Он сам разливал кислоту и бензин, и, удивительно, как ему удалось не погибнуть здесь. Он, пожалуй, бы избрал именно такую смерть, если бы у него был выбор.
Джулиус уперся руками в, так кстати оказавшийся рядом, железный каркас, раньше бывший столом. Он почувствовал, что теряет равновесие и способность стоять на ногах, как, впрочем, и мыслить здраво.
Из глубины сознания всплывали воспоминания о том времени, когда эта лаборатория переживала свои золотые времена, и здесь постоянно, не покладая рук, трудился гениальный ученый Кельвин Ленц. Создавая чудовищ, которые сами повергали его в ужас. Но он верил, что служит империи. Он верил, что нужен империи. И Джулиусу тоже. Впрочем, вот это действительно было правдой.
Одно только воспоминание причиняло диктатору невыносимую боль, повергало в безнадежную пучину отчаяния.
Перед глазами так живо стоял этот маленький и хрупкий человек, с большими внимательными глазами, становившимися еще больше за стеклами увеличивающих очков, неопрятный и смешной, как все творческие люди. Его неловкая улыбка, отчаянная смелость и непростительная искренность. Его торопливые, похожие на паучьи лапки руки, его сильные пальцы. Обжигающие прикосновения и сладкие поцелуи...
Теперь думать об этом было непростительно и невыносимо больно. После того, что он сделал, после того, как император обошелся с ним.
«Я действовал во благо Империи, - сказал себе Джулиус, словно оправдываясь, и, небрежно стянув перчатку, провел пальцами по лицу, - я не мог поступить иначе».
Но он не мог обмануть этими словами свое сердце – не смотря на все сделанное им, остававшееся простым и человеческим.
А гениального ученого, чтобы заменить его на холодное и железное теперь рядом не было.
«Я не хочу быть человеком, - решил великий диктатор, подумав об этом, и пошел дальше, не зная, что он опять пытается найти в этой разоренной и уничтоженной лаборатории своего бывшего любовника, - впрочем... – одернул он себя, и снова остановился, - я не человек. Я – божество, для них. И не стоит об этом забывать...»
Робкие шаги отвлекли его от своих мыслей, он резко обернулся, по надоедливой привычке параноика, поднимая плазменную винтовку. У входа в лабораторию неловко топтались несколько людей, оглядывая грязный пол, на который им совсем не хотелось становиться на колени.
Почувствовав взгляд императора, они решили, что испачканные гарью штаны, куда меньшая беда, чем мучительная казнь и немилость их повелителя.
Один из них робко начал говорить:
- Простите за беспокойство, господин, но мы здесь, чтобы доложить, что...
- Вы нашли его!? – нетерпеливо перебил Джулиус, и, чтобы скрыть дрожь, охватившую руки, опустил винтовку.
Подчиненные переглянулись, похоже, споря, кто из них сейчас умрет. Их немой спор закончился достаточно быстро.
- Не-е-ет, господин, - пролепетал один из них, самый смелый или самый неудачливый, - но мы напали на его след...
- След?! – снова не дал своему рабу закончить диктатор, - я разве след приказывал вам найти!?
- Мы найдем его, - дрожащими губами пробормотал все тот же раб, - скоро... дайте нам еще немного времени! Он где-то в городе...
- Значит, он жив? – скорее себе, чем им, отметил Джулиус, и снова принялся нервно ходить из стороны в сторону, только руины и горы мусора совсем не способствовали таким прогулкам.
Жив. Если можно так сказать о том, кто изначально не был наделен жизнью... Впрочем, был. Его богом и создателем, вдохнувшим в него душу был Кельвин.
Но в этом опасном и страшном новом мире даже боги смертны.
Император отвернулся от подчиненных, чтобы скрыть ставший туманным и безнадежным от боли взгляд.
- Мы найдем, - пообещали почти хором рабы, и поспешили быстрее исчезнуть из лаборатории, куда им вообще входить запрещалось, кроме особенных случаев. Сейчас был один из них.
Джулиус не придал никакого значения их уходу, сейчас они волновали его мало, как впрочем, и тот, кого они обязаны были найти, чтобы не закончить свою жизнь трагично и страшно. Как Кельвин Ленц. Великий диктатор думал о нем, о не менее великом ученом.
И мысли его были мрачны и печальны.
читать дальше
Лаборатория Кельвина Ленца находилась в той же башне, что и кабинет самого императора, потому что великий диктатор не хотел держать далеко от себя второго в империи человека.
Это было просторное помещение всего тремя этажами ниже, почти без окон, но с множеством столов, на которых были навалены горы всевозможного оборудования, о предназначении которого не догадывался никто кроме Кельвина Ленца.
Этот маленький худощавый человек казался совсем лилипутом в этом огромном помещении с четырехметровыми потолками, рядом с огромными стальными чудовищами, которых он собирал своими руками.
Сейчас он, счастливо улыбаясь, стоял рядом с последним своим детищем – высоким роботом-охранником. Он был новой моделью, которая скоро должна будет заменить склонную к изменам и сговорам стражу императора. Великий диктатор был страшным параноиком и устал подозревать людей, предпочитая заменить их машинами. Он довольно осматривал новое творение своего дворцового гения, обходя его со всех сторон.
Тяжелые подошвы его высоких сапогов отстукивали по полу, и Кельвину уже начал слышаться определенный ритм в этом звуке, прежде чем император соизволил остановиться. Он снял фуражку, которую носил всегда без исключений и отсалютовал ею, улыбнувшись Кельвину. Ученый был единственным человеком, с которым диктатор позволял себе такие вольности, и вообще разные другие вольности.
- Отличная машина, - похвалил он, - жаль, что сейчас в Империи мирное время, хотелось бы посмотреть эту игрушку в действии...
- Может быть, организовать демонстрацию на полигоне? – осторожно предложил Кельвин и смахнул со стального бедра своего детища невидимую пылинку. Металл блестел как зеркало, и ученый видел в нем свое отражение – все такого же маленького хрупкого человека, в котором не было и части той силы, которой он награждал созданные им машины.
- Нет, в этом нет необходимости, - отмахнулся император, и водрузил фуражку на место, глядясь на свое отражение в роботе и поправляя ее так, чтобы она хорошо сидела. Великий диктатор Джулиус вовсе не страдал нарциссизмом, просто с детства был воспитан, что должен будет стать первым человеком в империи, идолом, объектом для поклонения и примером для подражания. А первый человек империи не может позволить себе не застегнуть пиджак на пару пуговиц или не уложить торчащие во все стороны от природы волосы. Он должен быть безупречен. Как и империя. Как и система.
К Кельвину это совсем не относилось – он, как и все увлеченные люди был неопрятным и растрепанным, как воробей после драки. Но император не стремился его изменить, его забавляли эти черты. Как и этот человек.
- Мы можем направить его в трущобные районы, - заявил после некоторой паузы Джулиус, отметив, как помрачнел ученый – он не отличался природной жестокостью, присущей императору, и понимал, что отправить эту машину туда, означало устроить там зачистку и самую настоящую кровавую бойню. – А ты продемонстрируешь мне кое-что другое, - сейчас улыбка императора была куда хуже любой кровавой бойни. Он стянул с руки черную латексную перчатку и взял Кельвина за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза.
- Жалеешь, что создал его? – напрямую спросил он, прочитав это во взгляде Кельвина. Отворачиваться было глупо и к тому же рисково, ведь сердить диктатора опасно для жизни.
- Нет, Джулиус, - Кельвин был единственным человеком, которому позволялось называть императора по имени. И никто не давал ему такого права, просто не запрещал, - мне стоило бы пожалеть о более смертоносном оружии, созданном мной. Это всего лишь игрушка...
- Ты прав, мой мальчик, - усмехнулся император, словно совсем не рассерженный этими словами и отпустил его лицо, водружая перчатку на место. Паранойя довела его до того, что он почти никогда не снимал эти перчатки, опасаясь ядов и инфекций, передающихся через поры кожи. – Ты чертовски прав, - Джулиус хрустнул пальцами и медленно пошел между столами с оборудованием. Его статная походка внушала уважение, хотя он тоже был достаточно маленького роста и не производил впечатления физически сильного человека.
Кельвин напряженно следил за ним, боясь получить наказание за свой острый язык. Но императору нравилось играть с его страхами, и он молчал, растягивая это пугающее ожидание приговора.
- Люблю твою дерзость, - в конце-концов сказал Джулиус, и остановился, обернувшись к Кельвину лицом, так, что тот мог видеть его смеющиеся бархатно-черные глаза.
Их цвет напоминал летнее ночное небо.
В двадцать четыре года держать в кулаке всю империю, и в страхе все еще сопротивляющиеся ей государства? Отказавшись от простых человеческих чувств, эмоций и переживаний. Еще бы он внушал уважение.
- Прости меня, господин, - уподобляясь всем остальным смиренным рабам, пробормотал Кельвин, повинуясь минутному порыву, и неловко плюхнулся на колени. Он разглядывал пол перед собой, не решаясь поднять взгляда, слыша только как, приближаясь, стучат тяжелые подошвы сапогов императора.
- Встань с колен, Кельвин, - потребовал он, и ученому стало не по себе. Если до этого он все время боялся разозлить диктатора, то сейчас он был уверен в том, что сделал именно это.
Ему оставалось только повиноваться. Он медленно поднялся, торопливо поправил очки и опустил голову.
- Ты не раб, - совсем тихо проговорил Джулиус, стоявший теперь непростительно близко. Кельвин чувствовал на себе его внимательный и обжигающий взгляд. – И никогда не будешь им, - закончил диктатор, снова взял его за подбородок, но, не снимая перчатки, посмотрел в глаза. Прикосновение латекса к коже было приятным и каким-то противоестественным.
- Я твой раб, мой мальчик, - одними губами прошептал первый человек империи.
Любой другой счел бы это обращение фривольным и унизительным, особенно при том, что Кельвин был намного старше императора, но для его слуха оно было самой сладкой музыкой. В нем таилось какое-то особенное волшебство, и ученый каждый раз попадал в его плен.
Джулиус освободил его и медленно опустился перед ним на колени, впрочем, даже это он сделал с особенной грацией и самодостаточностью. Его взгляд светился насмешливостью и лукавством, словно искушая на очередное безрассудство.
Кельвин тоже плюхнулся на колени рядом, обвил руками гибкий торс диктатора и уткнулся лицом ему в плечо, вдыхая запах сигаретного дыма, которым пропитался его пиджак.
- Ты ошибаешься, - тихо сказал Кельвин, трепеща от страха и какого-то совсем иного чувства, - мы оба рабы... рабы своей слепой любви! – и, прежде чем Джулиус успел что-то ответить или возразить ученый страстно и самоотверженно впился ему в губы долгим сводящим с ума поцелуем.
... Кельвин постарался на славу, уничтожая все то, что возводил здесь годами. Здесь бушевало такое пламя, что черные следы остались даже на потолке, напоминая чьи-то неумелые граффити.
Император неторопливо и осторожно ступал по горам бесполезного хлама, когда-то бывшего оборудованием, разработками и высокими стопками бумаг. Сейчас в грязно-серой, местами черной от гари гуще невозможно было узнать все эти некогда такие важные предметы.
Джулиус Вольцоген поправил, сползшую на глаза фуражку, и заостренным прицелом винтовки отодвинул в сторону лист металла, под которым сохранились пожелтевшие и обгоревшие страницы какой-то рукописи. Он брезгливо взял страницы за почерневший и сморщенный край, и хотел, было, поднять с пола, но они рассыпались прахом.
Ученый сделал все, что было в его силах, чтобы уничтожить все до единой тетради с формулами. Он сам разливал кислоту и бензин, и, удивительно, как ему удалось не погибнуть здесь. Он, пожалуй, бы избрал именно такую смерть, если бы у него был выбор.
Джулиус уперся руками в, так кстати оказавшийся рядом, железный каркас, раньше бывший столом. Он почувствовал, что теряет равновесие и способность стоять на ногах, как, впрочем, и мыслить здраво.
Из глубины сознания всплывали воспоминания о том времени, когда эта лаборатория переживала свои золотые времена, и здесь постоянно, не покладая рук, трудился гениальный ученый Кельвин Ленц. Создавая чудовищ, которые сами повергали его в ужас. Но он верил, что служит империи. Он верил, что нужен империи. И Джулиусу тоже. Впрочем, вот это действительно было правдой.
Одно только воспоминание причиняло диктатору невыносимую боль, повергало в безнадежную пучину отчаяния.
Перед глазами так живо стоял этот маленький и хрупкий человек, с большими внимательными глазами, становившимися еще больше за стеклами увеличивающих очков, неопрятный и смешной, как все творческие люди. Его неловкая улыбка, отчаянная смелость и непростительная искренность. Его торопливые, похожие на паучьи лапки руки, его сильные пальцы. Обжигающие прикосновения и сладкие поцелуи...
Теперь думать об этом было непростительно и невыносимо больно. После того, что он сделал, после того, как император обошелся с ним.
«Я действовал во благо Империи, - сказал себе Джулиус, словно оправдываясь, и, небрежно стянув перчатку, провел пальцами по лицу, - я не мог поступить иначе».
Но он не мог обмануть этими словами свое сердце – не смотря на все сделанное им, остававшееся простым и человеческим.
А гениального ученого, чтобы заменить его на холодное и железное теперь рядом не было.
«Я не хочу быть человеком, - решил великий диктатор, подумав об этом, и пошел дальше, не зная, что он опять пытается найти в этой разоренной и уничтоженной лаборатории своего бывшего любовника, - впрочем... – одернул он себя, и снова остановился, - я не человек. Я – божество, для них. И не стоит об этом забывать...»
Робкие шаги отвлекли его от своих мыслей, он резко обернулся, по надоедливой привычке параноика, поднимая плазменную винтовку. У входа в лабораторию неловко топтались несколько людей, оглядывая грязный пол, на который им совсем не хотелось становиться на колени.
Почувствовав взгляд императора, они решили, что испачканные гарью штаны, куда меньшая беда, чем мучительная казнь и немилость их повелителя.
Один из них робко начал говорить:
- Простите за беспокойство, господин, но мы здесь, чтобы доложить, что...
- Вы нашли его!? – нетерпеливо перебил Джулиус, и, чтобы скрыть дрожь, охватившую руки, опустил винтовку.
Подчиненные переглянулись, похоже, споря, кто из них сейчас умрет. Их немой спор закончился достаточно быстро.
- Не-е-ет, господин, - пролепетал один из них, самый смелый или самый неудачливый, - но мы напали на его след...
- След?! – снова не дал своему рабу закончить диктатор, - я разве след приказывал вам найти!?
- Мы найдем его, - дрожащими губами пробормотал все тот же раб, - скоро... дайте нам еще немного времени! Он где-то в городе...
- Значит, он жив? – скорее себе, чем им, отметил Джулиус, и снова принялся нервно ходить из стороны в сторону, только руины и горы мусора совсем не способствовали таким прогулкам.
Жив. Если можно так сказать о том, кто изначально не был наделен жизнью... Впрочем, был. Его богом и создателем, вдохнувшим в него душу был Кельвин.
Но в этом опасном и страшном новом мире даже боги смертны.
Император отвернулся от подчиненных, чтобы скрыть ставший туманным и безнадежным от боли взгляд.
- Мы найдем, - пообещали почти хором рабы, и поспешили быстрее исчезнуть из лаборатории, куда им вообще входить запрещалось, кроме особенных случаев. Сейчас был один из них.
Джулиус не придал никакого значения их уходу, сейчас они волновали его мало, как впрочем, и тот, кого они обязаны были найти, чтобы не закончить свою жизнь трагично и страшно. Как Кельвин Ленц. Великий диктатор думал о нем, о не менее великом ученом.
И мысли его были мрачны и печальны.
@музыка: Otto Dix - Железный прут
@темы: творчество, киберпанк